Оттепель продолжается, весь день с крыш капель и снег оседает. Вчера в 2 дня отправил Лялю на тракторе, считаю большим достижением.

Свою убийственно-холодную рассудительность теща выработала себе как слабое, нетемпераментное существо в борьбе с естественностью давления на нее здоровья людей. Каждый раз, когда она начинает донимать дочь своей рассудительностью, понимаешь, что эта «логика» происходит от укола самолюбия. У Цветкова, тоже великого рационалиста, невозможно добраться до истоков его чисто головной жизни, но можно догадываться, что и тут Рацио за недостатком таланта подменяет динамическую Мысль цельной личности и обороняет самолюбивое существо. Итак, Рацио человеческое есть распространенное орудие человека - доброе орудие, если человек добр, и убийственное, если он убийца. Так что Рацио сам по себе не подлежит моральной оценке, но вот истинное зло от Рацио, когда он подменяет Мысль. С каких времен стала происходить эта подмена? Знаю, что мы росли под обаянием Рацио и звание профессора было для нас моральным положением учителя. Большевики, поставив профессоров, инженеров и т. п. в зависимое положение от организаторов производства, часто просто уличных ребят, сами фанатики рационализма, нанесли, сами того не зная, культурнейшему нашему рационализму смертельный удар.

Самое ценное для меня в Ляле, что она не дает к себе привыкать.

На улице теплеет, в доме холоднеет: писатели знают, что опасность замерзнуть миновала, и не беспокоятся.

Толстой, как и Горький, в чем-то сходственно вызывают меня, и в том их свете я в собственных глазах своих ущемляюсь. Может быть, я пишу и не хуже их, но мне мои писания стоят моей жизни, они же и пишут хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А. Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (тоже так: Достоевскому – подвиг, Тургеневу – счастье). А еще, проще говоря, оба они, и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький – плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.

Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores, такие, как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественными писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня...

Воскресенье (Прощеное). Пишу последнюю главу повести «Ключ правды». 17 Апреля через 7 недель Пасха. По словам Пети, в народе начинает распространяться уверенность в том, что простого конца войны, как ждет его усталый человек, вероятно, не будет. Из этого само собой вытекает, что готовиться надо не к концу войны, а к кончине (и по возможности «безболезны, непостыдны»).

Пришла сестра Олега Светочка и сообщила, что в 41 году ее вызывали и допрашивали, и когда она ответила, что он мертвый, ей сказали: «А может быть, жив». Мы представили себе возможность появления Олега, и решили, что нам он не помешает. С. призналась, что у нее кроме ее законного мужа, от которого у нее мальчик, был другой, и этого второго она любила больше. «Теперь оба на фронте и оба молчат, а я жду, кто бы ни пришел». Война как испытание всей любви: столько слов наговорили о любви, что теперь уже ничего не понять, но война – это проверка словам.

Читал «Страшную месть», и Гоголь показался как мститель, стала понятна борьба его с пошлостью, с довольством людей их маленькой долей с их немудрым смирением. И это он все понял, но запросил на месть свою столько, что сам обратился в мертвого рыцаря на коне.

Закончена драматическая часть повести вчера. Сегодня приступаю к началу конца (эпилог).

Ходили к Ивану Воину слушать «На реках вавилонских».

Лютый мороз, как вчера.

Сегодня позировал Лебедевой – один долг, и другой долг – похороны Толстого. Хотел отменить скульптуру, но, узнав, что Толстого не в Союз понесут, а будут показывать всем в Колонном зале, решил не ходить, а помянуть новопреставленного на молитве и поручить Ляле отслужить панихиду.

Вчера приезжал из Перми Микитов Иван Сергеевич, сидел весь вечер и нового ничего не сказал: жизнь в Перми та же самая, что и в Усолье. Москва на фоне этой бесконечной лесной пустыни горит как огромная красная пятиконечная звезда.

На окнах утром «золото в лазури», весна света в разгаре, полдни царственные.

Прочитал намеки из речи Геббельса и понял так, что в Европе революция сдерживается лишь военной силой Гитлера, что, пожалуй, действительно, если только Гитлеру капут, то большевики захватят всю Европу, что после героя Гитлера героем выступят массы.. и капиталистический рай Рузвельта надолго, если не навсегда, отсрочится.

Не будущая жизнь сдерживает наше поведение здесь, а жизнь недожитая: каждый из нас стоит перед неизвестностью впереди в надежде и страхе. И каждый видит примеры себе по другим людям: сколько случаев бывает таких, - вдруг что-то перевернется в судьбе человека, и жизнь идет совсем по-другому, и тот же самый человек судит о жизни своей по-другому. Значит, нельзя полагаться на то, что происходит сегодня, и приходится подождать завтра, и это завтра есть не будущая жизнь на том свете, а жизнь, недожитая здесь, на земле. Так живет множество людей, и так Алпатов жил тоже ощупью, как слепой. Тут одно только упование на завтра ведет человека, и в уповании доверчивого простака скрывается невидимая сила, собирающая в смысл и единство весь мир.

Сегодня в 7 вечера приедет Щекин под предлогом устройства мне вечера. Так или иначе, но вечер в Москве непременно надо устроить, потому именно непременно, чтобы не считали за покойника.

Слышал, что даже фигура Маяковского в нише Ленинской библиотеки не спасает наследницу его сестру Л. В. Маяковскую, а и она мается в нужде. Но если бы эта фигура хотя бы только, как Робот, могла ходить по площадям и орать какой-нибудь площадный стих Маяковского, наверно, сестра его бы не маялась. Не оставить ли Ляле завещание с просьбой сделать ей под Пришвина Робота на «Фацелию»...

Утром после метели красная заря, умеренный мороз, тихо, и потом снег. Иду в Купань за творогом.

Последние дни, чувствую, надо мною навис мой возраст и давит меня. Нет никакой болезни, даже боли, но душа подавлена и радости нет, хотя я счастлив и у меня все есть. Утром, только чтобы уйти от себя, уйти из дома, пошел в Купань за молоком. Принес 5 литров к обеду и почувствовал себя хорошо: хотя что-то сделал, и стало хорошо. - Я сегодня, - сказал я, - с пользой утро провел. - С большой пользой, - ответила Ляля. И мне стало еще лучше, и я понимал сегодня тех людей, которые утешают душу свою суетой на пользу ближнего. Боюсь, что Ляля вся в этом: испуганная когда-то в прямом стремлении (как все на земле прямо к солнцу стремится), она и стала, как я сегодня из Купани, носить молочко ближним и этим выправлять и лечить душу. Но нет, Михаил, ты-то не сдавайся в ту сторону, ты расти прямо.

Скульптор Лебедева Сарра Дмитриевна начала лепить с меня голову. Часа три она, грузная женщина в 50 лет, танцевала вокруг меня, как балерина. Работала страстно, сильно, в один раз столько сделала, что уже можно было хорошо меня узнавать всякому. Я вышел подавленный сравнением ее работы со своей: какая моя работа. Вот уже год я ровно ничего не делаю, и что самое дурное: начинаю ссылаться на внешние условия, т. е. на требования к литературе во время войны.

Солнечное утро, небольшой мороз. Собираюсь бросить эти бесполезные дневники для себя и начать какое-то писание для печати. Может быть, это будет просто «Ботик», т. е. прислоняясь к материалам текущей жизни, а может быть, и взовьюсь на большое дело, буду писать мой роман. Лениться становится стыдно и перед другом своим, определившим жизнь свою в помощь мне.

Победа теперь оправдывает. После Харькова. Прошлый год немцы били наших; было жалко людей, а теперь, когда немцев наши бьют и теряют, конечно, больше людей, чем прошлый год, чувство жалости и вообще даже счеты убитых исчезли. О наших потерях больше не думают.

Тут не в одной победе, тут и в оправдании потерь достижением победы и близости конца.