На улице теплеет, в доме холоднеет: писатели знают, что опасность замерзнуть миновала, и не беспокоятся.
Толстой, как и Горький, в чем-то сходственно вызывают меня, и в том их свете я в собственных глазах своих ущемляюсь. Может быть, я пишу и не хуже их, но мне мои писания стоят моей жизни, они же и пишут хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А. Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (тоже так: Достоевскому – подвиг, Тургеневу – счастье). А еще, проще говоря, оба они, и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький – плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.
Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores, такие, как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественными писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня...